Я хотел ответить грубо, но сдержался, боясь, что он раздумает продавать машину.

— Я с трех лет за рулем, — соврал я и забрался на место водителя. Художник сел рядом, и я тронулся. Рычаг переключения передач находился на руле, как в американских тачках, и я прибалдел, как ребенок. Когда врубал первую — к себе и вниз! Вторая — от себя и еще раз от себя.

— Классно едет, — сказал я художнику, не понимая, как она должна была бы ехать, чтобы я не произнес этих слов. Машина плавно катилась по львовской брусчатке, громыхая своей разболтанной требухой. Люди оборачивались на нас и реагировали по-разному. Одни крутили пальцем у виска, другие кричали нам вслед что-то приятное, типа: где вы ее откопали, придурки? Третьи показывали «фак», а четвертые бормотали себе под нос всяческие проклятия в наш адрес. Одним словом, я и моя машина с самого начала нашего сожительства вызывали у окружающих абсолютный позитив.

В милиции мы пробыли недолго. Проделав все необходимые манипуляции, художник быстренько слинял в неизвестном направлении, довольный тем, что не придется еще раз позориться в этом ржавом корыте. А я, окрыленный, поехал на Своей Собственной машине в Новоеврейск — город романтиков и полоумных, одним из которых был и я.

Я припарковался перед своим вонючим подъездом, вызвав оживление у бабулек, которые тоннами лузгали семечки под подъездом и обсасывали со всех сторон абсолютно каждую новинку, которая попадалась им на глаза.

— Смотри, смотри, у малого Кужьменка уже машина есть, — услышал я за спиной.

— Где только эти куркули деньги берут? У папаши машина, у сынка — машина…

Я не испытывал радости от общения с бабками, и поэтому каждый раз моя беседа с ними дальше «здрасьте» не шла. Я взлетел на третий этаж, позвонил в двери и, когда мама открыла, сказал:

— Ма, выйди на улицу, что-то покажу!

— Принеси сюда, Андрюша, у меня времени нет.

— Ма, ну выйди, я тебя прошу. Это сюрприз.

Мама надела шлепки и вышла вслед за мною во двор. Бабок было уже больше, и все косились на мой тарантас. Мама не принадлежала к числу людей, которым нравятся ржавые сюрпризы, к тому же старше тебя на тридцать лет.

— Я купил машину, — гордо сказал я и ткнул в «Победу» пальцем. — Двести баксов.

Если бы мама умела терять сознание, она бы его потеряла, но в тот момент план ее действий был ей пока неизвестен. Я только почувствовал, как растут давление в ее венах и желание запустить в меня чем-нибудь тяжелым.

— Ты шутишь? — с ноткой последней надежды в голосе спросила она.

— Ма, крутейшая машина, я все проверил, давай покатаю!

— Отстань, гадость малая, что это ты такое выдумал? Езжай, верни ее! Откуда ты деньги взял? Очередную рухлядь в дом притащил? Ты нас с сумой по свету пустишь! Экзамены учи! Весь в отца!

Количество обрушившихся на мою скромную персону едких упреков было слишком велико, чтобы отвечать на них прямо на улице. Я имел богатый опыт, как выходить из подобных ситуаций, поскольку я каждую сессию пересдавал по нескольку раз. И я принял мудрое решение: дома не ночевать. Мамина истерика была закономерной. Год назад я поехал с отцом покупать первую машину, на которую семья собирала деньги всю жизнь. Я уговорил его купить старую «Волгу», и у нее по пути из Тернополя до Новоеврейска поотпадали все жизненно важные детали. Кроме того, отец пробил ногами гнилое днище, и еще — возле милиции мы, открыв двери, тормозили ногами. Потому что тормоза полетели. Внешний вид «Победы» был не лучше, чем у ее предшественницы. Наоборот, нижние края машины были будто крокодилом обкусаны — так их съела ржавчина. Салон и мотор были в идеальном состоянии, но мама об этом нескоро узнает. Поэтому она в трансе пошла домой, а я, уже без настроения, поехал на машине к своей девушке Барбаре, потому что всегда шел к ней, когда некуда больше было идти, и она меня всегда принимала. Потому что она была моей девушкой. И она верила, что хотя бы к старости я поумнею. Кстати, нужно у нее спросить, оправдались ли ее надежды?

«Победу» все же приняли в семью, потому что жить особо было не на что, а тут оказалось, что она в силах возить нас в Польшу, где мы торговали всякими диковинками. Но я ждал Большого Дела. Мой друг Бард открывал визы в Бундес. Он откопал какой-то канал и ездил туда каждые две недели. То ли просто подышать свободным воздухом объединенного Берлина, то ли покурить шмаль с дружбанами на Курфюрстендаме, то ли посетить концерт Ника Кейва, сходить на пати в Тахелес или Трезор, то ли отвезти парочку манекенов, которые он покупал на родине по три рубля за штуку, а там загонял безголовым швабам по 150 дойчмарок за каждое ободранное страшилище — никто этого не знал. Бард кайфовал от этих поездок. Он выглядел в то время как настоящий европеец. На нем всегда были штаны, прошедшие все возможные мировые войны, и куртка, которая оставила за собой такой же путь. Так ходила вся Европа, и так ходил Бард.

Я смотрел по телику какую-то страшилку Брайана Клеменса с польским переводом, когда раздался телефонный звонок.

— Андрюша, тебя, — мама передала мне трубку, от которой тянулся длиннющий провод. За него цеплялись все, кто ходил по коридору. Но рационализатора, который укоротил бы как-нибудь этот шнур, не находилось.

— Але, — сказал я, не отрывая глаз от грозного носатого чувака, который бегал за теткой с явным желанием ее распотрошить.

— Кузьма, это Бард. Я слышал, ты тачку купил?

— Чувак, тачила — бомба, мы в Польшу уже раз сорок ездили. Я на ней туда половину родины вывез. Чувиха едет как танкер.

— Я в Бундес собираюсь, ты не хочешь?

— А когда?

— Где-нибудь через неделю, — ответил Бард. Он знал, что я максимально необязательный типчик. Меня в разных концах Львова могли ждать человек десять, в то время как я даже не собирался выезжать из родного Новоеврейска и слушал с Зоськой радио на крыше дома, потому что больше никто кроме нас двоих не слушал радио на крыше. Там или воняло смолой, или капало на голову — одно из двух. Но поляки там ловились лучше, чем дома. Бард сказал — через неделю, и это означало, что завтра нужно сдать ему паспорт для визы. Он делал поправку на мою непунктуальность. Мне это льстило. Я любил, когда на меня делали поправки. Значит, кому-то я еще на этом свете нужен.

— О'кей! — легко согласился я. Поездки в Берлин с Бардом я любил еще до машины, а теперь все обещало быть намного интересней и насыщенней.

Виза была готова через два дня, и Бард позвонил снова:

— Чувак, я договорился о манекенах в Бучаче, может, подъедешь туда и заберешь меня с ними оттуда?

— Не фиг делать, — сказал я. — Сколько их будет?

— Шесть детишек.

— Не понял?

— Ну, дети-манекены — в школьных формах стоят на витрине в универмаге. Папик добазарился по три ре за штуку.

А, ну если дети, то влезут, а то у меня багажник маловат. — К тому времени я выбросил украденный с мусоровоза аккумулятор и втиснул нормальный, который помещался на свое место под капот, так что в багажнике освободилось немного места.

Я взял с собой своего отца. Мы ехали каким-то странным путем, делая неимоверные петли по Тернопольской области. «Победа» не относилась к числу самых быстрых средств передвижения по суше, и максимальная скорость равнялась 50—60 км в час. Спидометр последний раз работал еще при Сталине, и мы определяли скорость по тому, как входило в резонанс правое крыло. Оно оторвалось от крепления и в какой-то момент начинало тарахтеть. Это явление имело место на скорости 40 км в час. Гаврик — бессменный автомобильный Гуру Новоеврейска, чувак с электронным голосом, ехал рядом на своей БМВ и засекал скорость, а я делал в голове отметки — с чем эта скорость связана. То есть когда ты проезжаешь знак «Ограничение сорок» — нужно сбрасывать газ до тех пор, пока с улицы не станет доноситься звук, как из дробильного цеха на нашем серном заводе. Тогда менты не останавливали. Они вообще редко останавливали мою машину. Ее внешний вид красноречиво указывал на неспособность хозяина пожертвовать что-то на развитие украинской милиции.

Мы с отцом дотащились до городка Бучач где-то после обеда. Бард вместе с Папиком ждали нас в универмаге. Папик был точной копией Барда, только немного ниже, плотнее и старше. Мы поздоровались и вошли внутрь. Нас встретил абсолютно пустой универмаг, пустой в смысле полного отсутствия товара на полках. Продавались только металлические крышки для закатывания варенья в банки. Причем их было просто до фигища. Больше не было СОВСЕМ НИЧЕГО. Как после татарского ига. Но весь персонал был на рабочих местах, и носился слушок, что должны подвезти кальсоны. Не знаю, способны ли кальсоны осчастливить тридцать человек, которые как броуновские частицы сновали возле того прилавка, где их должны были выбросить, и, мешая друг другу, ловили свой нехитрый кайф. Мы поднялись на второй этаж, и Папик Барда исчез в дверях подсобки. Он был завучем ПТУ и мог в Бучаче ВСЕ! Через минуту он вышел из подсобки и тоном Наполеона, который только что сжег Москву, проинформировал:

— Виталичек, по три не будет. Я договорился по три пятьдесят.

— Супер, папа! — ответил на это Бард, достал два червонца, а остальное досыпал мелочью. За Папиком вышла продавщица, которая, собственно, и совершила это преступление: продала магазинный инвентарь.

— Господи, не знаю, что мне за это будет, но вы такие симпатичные ребята, забирайте этих детей, только пораздевайте, форма не продается, — пряча двадцарик в карман халата, сказала она.

Мы начали раздевать детей-манекенов. Школьная форма висела на них не один год, и на их шее остался выцветший треугольник. Из-за этого они напоминали инопланетян, которые сели в Бучаче, да там и остались, потому что их бензин скачали с НЛО местные пацаны и продали полякам на трассе. Навьюченные голыми детьми, мы прошли мимо броуновской массы, которая ждала кальсоны. Кто-то успел спросить:

— По сколько дают? — Что он имел в виду — цену или количество, — никто не понял. Легким галопом мы подбежали к машине, потряхивая мощами раздетых детишек. К сожалению, в багажник ни один шкет не влез. Пришлось всех запихать в салон. Поскольку назад нас ехало девятеро — трое живых и шесть пластмассовых пацанов, Бард держал на коленях пятерых, а одного мы с отцом посадили между собой на передний диван, и он всю обратную дорогу пристально всматривался вперед загадочно-тупым взглядом модели. Трудно было разобрать — кто из них мальчики, а кто девочки.