Вещей взяли самое небольшое количество. Никаких спальных принадлежностей. Три дорожных мешка и ручной чемоданчик. Их заперли в багажник. Сумку с едой положили на спинку заднего сиденья. Так что, когда в семь часов утра тронулись в путь, никто бы не подумал, что нам предстоит проехать свыше тысячи пятисот километров.
Для того чтобы попасть с Минского шоссе на симферопольскую магистраль, следовало проехать через Москву. Там мы остановились возле колонки и заправились. Дядя Саша в последний раз обошел машину, открыл капот, измерил стальной линеечкой уровень зеленовато-черного масла, потрогал баллоны, и мы тронулись по утренним улицам, мимо закрытых магазинов, к заставе. Невысокое солнце сухо горело в стеклах автобусов. По улицам летали зеркальные отражения легковых машин. Бесшумно хлопали сверкающие медью двери метро, торопливо впуская и выпуская пассажиров. Это был час, когда по городу развозят продукты. То и дело попадались кремовые цистерны с молоком, автофургоны — «Хлеб», «Мясо», «Рыба». Армия мороженщиц в белых халатах катила голубые ящики, торопясь занять места у троллейбусных остановок, и грузовики со льдом сбрасывали на ходу сверкающие глыбы возле тележек с газированной водой.
— Мне пришла в голову идея, — сказал Павлик. — Давайте на прощанье скушаем мороженого.
— Мороженого! Мороженого! — закричали ребята хором.
Этого еще не хватало! — сказала мама. — Еще не выехали на шоссе, а уже останавливаться. И, кроме того, что это за манера есть мороженое в восемь часов утра? Потерпите до Тулы.
Утренний зной низко висел над городом. В нескольких местах из него мягко выступали очертания высотных зданий. Они как бы стояли по колено в пелене жаркого тумана. Совсем недавно мы были свидетелями их зарождения. Они развивались из простейших клеток, которые с поражающей быстротой росли вверх. Некоторое время они возвышались над разными районами города, как строгие прямоугольные каркасы — почти чертежи, — еще не здания, а лишь как бы схемы зданий. По ночам над ними высоко в черном небе горели унизанные электричеством стрелы кранов и по стальным клеткам бегали сапфировые звезды электросварки. Теперь, заполненные кирпичом и частично облицованные, они уже приобрели почти законченную архитектурную форму, эти первенцы послевоенных пятилеток, новорожденные богатыри, озирающие с высоты своего могучего роста поля, огороды и рощи Подмосковья. Они были похожи, как родные братья, но каждый из них имел свои особые черты. Мы легко узнавали их, как хороших знакомых, хотя еще и не знали их имен. Мы их называли так: «тот, что на Смоленской», «у Красных ворот», «на Кудринке», «который на Комсомольской площади». Только один уже имел имя: «Новый Московский университет» — самый высокий из всех братьев-богатырей, не дворец, а целый город, видный с расстояния по крайней мере сорока километров.
Мы уезжали всего на один месяц, но нам было жалко расставаться с высотными зданиями. Мы уже к ним привыкли. Видимо, и они к нам привыкли. Они все время появлялись то справа, то слева, то впереди, то сзади, то сбоку. Мы еще ехали городом, а они уже видели вдалеке магистраль, по которой нам предстояло через несколько минут промчаться. Они расступались, вежливо и доброжелательно уступая нам дорогу. Интересно знать, какие они будут через месяц, когда мы вернемся? Наверное, еще больше подрастут и сформируются. В час добрый, до скорого свидания, великаны!
Мы проехали мимо речного вокзала и выскочили на широкий асфальт Варшавского шоссе. Но город еще долго не кончался. Он плавно расходился по сторонам сотнями фабричных корпусов, тысячами многоэтажных жилых зданий, новыми и старыми школами, универмагами. Старые и новые заводские трубы расстилали по горизонту скатерть пепельного дыма, который смягчал краски, и сквозь него вся эта фабрично-заводская панорама, с ее решетчатыми вышками, трансформаторами, подстанциями, виадуками, мостиками, казалась нарисованной пастелью.
Кое-где между домов мелькнули огороды. Показалась маленькая роща, потом кусочек желто-зеленого поля, над ним — легкое облачко с синим основанием. Повеяло полевым простором. Но шоссе по-прежнему оставалось как бы продолжением города с его массивными чугунными фонарями, выкрашенными серебряной краской, с яркими дисками и треугольниками знаков уличного движения, с полосатыми жезлами милиционеров.
Но вот фонари исчезли. Кончилась сеть трамвайных и троллейбусных проводов. Над головой пролетел последний светофор. Шоссе круто нырнуло под косой железнодорожный мост с крупно написанными во всю его ширину волшебными словами «Москва — Симферополь» и громадным черным восклицательным знаком, окруженным зеркальными пуговками. Машина на миг окунулась в резкую косую тень и тотчас выскочила на яркое солнце. Мы оглянулись — Москвы уже не было. Лишь на горизонте мерцало дымное марево, да над ним синей полосой далекого леса виднелась верхушка нового университета и ползущий мимо нее в небе чуть заметный самолет. Скоро она скрылась. Но дорога пошла вверх, и верхушка опять показалась над лесом. И опять скрылась и опять показалась — маленький мерцающий клинышек, затепленный сиянием утреннего света.
Павлик привстал со своего места и, ухватясь за спинку переднего сиденья, с жадностью смотрел в боковое окошко с косо повернутым стеклом, по которому, шурша резинкой, скользил ветерок.
Я посмотрел в окно.
Вокруг поворачивались поля, рощи. Вдоль и поперек шагали по земле за горизонт четырехногие, шестирукие мачты высоковольтной электропередачи, неся на плечах грузно провисшие провода. Вдалеке полз трактор.
Асфальтовая лента шоссе, твердая, гладкая, накатанная до стеклянного глянца, плавно сужаясь к горизонту, стремительно стлалась под машиной и уносилась назад, увлекая за собой дорожные знаки, бело-черные столбики переездов, избы, деревья и крупную надпись: «До Симферополя 1388 км».
Первый город на нашем пути был Подольск. Мы увидели высокие трубы цементного и шамотного заводов. Они стояли попарно, как стволы двустволок. Дорогу пересекала заводская железнодорожная ветка. На повороте возвышалась белая статуя молодого рабочего в спецовке с разводным ключом в откинутой руке. За ним виднелась внушительная панорама заводов, длинные насыпи шлака, в которых копалось несколько экскаваторов. Мы проехали мимо новых домов рабочего поселка. Шоссе пошло вниз, стало широко поворачивать. На обочине, появились серебряные столбики с красными зеркальными пуговичками. Слева в густой зелени мелькнула река Пахра. На одном из деревянных домиков мы увидели белую мраморную доску с надписью: «Здесь в 1900 году жил великий вождь пролетариата Владимир Ильич Ленин». Мы остановились. Но дом-музей оказался закрытым — было еще слишком рано, — и мы отправились дальше, решив посетить музей на обратном пути. Варшавское шоссе свернуло вправо. На стрелке на миг показалось слово «Брест». А мы продолжали катить прямо на юг по симферопольской магистрали.
От старого, дореволюционного Подольска осталась какая-нибудь сотня маленьких трехоконных домиков с провинциальными палисадниками да старая церковь, на минуту показавшая из пыльной зелени церковного сада свои синие полинявшие купола, усеянные серебряными звездами. Еще сравнительно недавно, до войны, проехать через Подольск на машине было делом не совсем приятным: скверная, тряская мостовая, выбоины, объезды. Теперь все было покрыто новым асфальтом шириной метров в пятнадцать. К сожалению, мы не смогли полностью использовать этот простор, так как всюду висели знаки, запрещающие обгон, — мера, по-моему, неоправданно строгая, если принять во внимание ширину шоссе. Вследствие этого нам пришлось сбросить скорость и плестись через весь город, уткнувшись в хвост длиннейшей вереницы грузового транспорта. Впрочем, это не испортило нам настроения. Слишком горячо и радостно сияло летнее утро, слишком много увлекательного и неизвестного ожидало нас впереди, а наверстать упущенные десять минут нам ничего не стоило. Едва позади остался последний запретительный кружок и последний подольский регулировщик, как дядя Саша воспрянул духом и дал восемьдесят.
Чистый теплый ветер ворвался в открытые окна и, пролетев по машине, выдул летние городские запахи горячего асфальта, отработанного газа, печеного хлеба, свежей масляной краски.
Пейзаж по-прежнему был московский. Гармоническое соединение полей, лугов и огородов с островами смешанного леса. Живописная, извилистая речка. Дымок поезда. Стога свежего, серо-зеленого сена. И непременно где-нибудь столбы высоковольтной электропередачи, бредущие напрямик, без дороги, через поля, деревни и рощи.
— Типичный третий, — заметила Женя. — Область «среднего» климата, более умеренного, чем на севере, и не такого жаркого, как на юге, со средним количеством осадков; область постепенного перехода от леса к степи, от бедных подзолистых почв и суглинков к богатейшим и плодороднейшим черноземам.
И мы все с уважением посмотрели на умную и широко образованную Женю, хотя так и не поняли, что она имела в виду, когда сказала, что это «типичный третий».
По мере приближения к Серпухову места становились все более и более прелестными. Было в них что-то очень родное, неповторимое, напоминающее музыку Чайковского и живопись Левитана. Промчался столбик с табличкой «Лопасня». Начинались чеховские места. В тринадцати километрах от станции Лопасня находится усадьба Мелехово, в которой жил Чехов до переезда в Ялту. Мелехове было Ясной Поляной Чехова. В Мелехове и в близлежащих селах, Талеже и Новоселках, он на свои деньги выстроил школы для крестьян. Здесь он между прочим написал «На подводе»… Невозможно забыть образ сельской учительницы из этого потрясающего рассказа. Вот она едет на тряской телеге по весеннему бездорожью из города в школу, эта русская девушка, постаревшая, огрубевшая, измученная жизнью в избе, где ют сырости облезла даже фотография матери — единственное, что у нее осталось от лучших дней. Лошади входят в холодную воду разлившейся реки. Озноб пронизывает Марью Васильевну. Калоши, ботинки полны воды. Платье и шубка мокры. Подмочены сахар и мука. На переезде опущен шлагбаум. Надо дожидаться, пока не пройдет поезд. И вот, наконец, он пролетает, сверкающий курьерский поезд. Марья Васильевна, дрожа всем телом от холода, смотрит на его окна, горящие на солнце ярким блеском, «как кресты на церкви». И вдруг учительнице кажется, что на площадке первого класса стоит ее покойная мать. От восторга Марья Васильевна сжимает себе ладонями виски и кричит нежно, с мольбой; «Мама!» — и плачет неизвестно отчего… Да, никогда не умирали ее отец и мать. Никогда она не была учительницей. То был длинный, тяжелый, страшный сон. А теперь она проснулась… И вдруг все исчезло. Шлагбаум медленно поднимался. Она, дрожа, коченея от холода, села в телегу. И вот она снова едет на тряской подводе в свою школу, где ее ожидает грубый сторож, который бьет детей, и грубый попечитель, которого надо умолять о присылке дров…
Впереди мелькнуло что-то пестрое, нарядное. Девушка на велосипеде. Мы ее быстро нагнали. Легкое летнее платье, белые щегольские босоножки, длинные загорелые руки — нежные и в то же время крепкие, «спортивные». Сзади, на багажнике, портфель и связка книг. Ветер относит в сторону русые, выгоревшие на солнце волосы с белым целлулоидным бантиком. Девушка наклоняет голову от ветра, поворачивает к нам голубоглазое лицо. На крышечке велосипедного звонка вспыхивает серебряная звезда. И мы проносимся мимо. Кто она такая, эта девушка? Очень возможно — даже наверное! — она так же, как и чеховская Марья Васильевна, «сельская» учительница. Но преподает она в колхозной десятилетке, комсомолка или молодой член партии, занимается общественной деятельностью, весьма возможно — депутат местного Совета трудящихся, много читает, и когда ей нужно поменять в библиотеке книги, садится на свой велосипед и весело катит по асфальту в ближайший город.
Но вот впереди, слева у дороги, из-за леса показался хорошенький кирпичный домик с высокой черепичной крышей, террасой, орнаментированными карнизами. Перед домиком — цветник, ограда, позади — усыпанный свежим песком квадратный дворик. По углам дворика — службы, тоже под черепицей: небольшой, аккуратный сеновал с решетчатым деревянным мезонином, гараж, колодец и сторожка. Что-то южное, почти крымское, чувствуется в этой игрушечной усадебке. Это домик линейного мастера, один из множества однотипных домиков, выстроенных вдоль всей магистрали.
Асфальт так гладок, машина тянет так легко, почти бесшумно, что если закрыть глаза, то кажется, что она стоит на месте, только слегка покачивается. Между тем наша скорость — семьдесят, а местами и восемьдесят. Нетрудно было бы выжать и все девяносто. Но ведь, в конце концов, мы никуда не спешим.
Теперь по сторонам бежали массивы свежего смешанного леса, в чаще которого мутно сияли косые полосы зеленого солнечного света. Это самые грибные места Подмосковья. Однажды, возвращаясь по этой дороге с фронта, я купил у колхозницы целую бельевую корзину чудеснейших грибов — белых, подберезовиков, груздей, маслят. Их некуда было положить, и я с большим трудом увязал их в шинель с отстегнутым хлястиком. То-то была радость дома, в Москве! Так мне на всю жизнь и запомнился этот лес.
Скоро большой дорожный указатель с надписью «Серпухов», четко выложенной зеркальными пуговичками, предупредил, что через десять километров мы въедем во второй крупный город на нашем пути.
Серпухов встретил нас, как и Подольск, высокими заводами, бензиновыми колонками, «гастрономами», поликлиниками, универмагами, усиленным движением грузовиков, автобусными остановками, газетными киосками — одним словом, всем тем, что присуще советскому промышленному городу, крупному районному центру. Ничего от уездного города бывшей Российской империи в нем уже, разумеется, не осталось. О старом, купеческом Серпухове напомнили разве только сохранившийся в центре города традиционный гостиный двор да несколько старинных церквей разного стиля и разных эпох, мелкие купола и шатровые колокольни которых выглядывали из зелени нижней части города, круто спускающейся к Оке. Но круглая обширная площадь вокруг гостиного двора давно уже реконструирована, залита асфальтом, покрыта яркими ковриками цветников и вообще как бы стала составной частью симферопольского шоссе. Посреди площади стоял большой указатель со схемой симферопольской магистрали и кружками главных пунктов, через которые нам предстоит проехать: Тула — Орел — Кромы — Курск — Белгород — Харьков — Запорожье — Мелитополь — Симферополь. Мы обогнули площадь и, повинуясь стреле, показывающей направление на Тулу, стали спускаться к Оке.
| ← Предыдущая страница | Следующая страница → |
