Немецкие полицейские отличаются от наших тем, что они все-таки приезжают, когда им позвонишь. Два дядьки, в смешных зеленых фуражках, в которых они больше смахивали на юных натуралистов, сразу начали устанавливать мою личность. Визы, шмизы, паспорта, такое впечатление, что полицию вызвали турки, а не я. Потом прицепились к объявлению на окне машины, сказали, что я должен поставить в известность налоговую службу, продавая товар на территории Германии, и получить на это лицензию. Я умоляюще заглянул в глаза Томасу, и он начал меня отмазывать. Долго, флегматично и… успешно. Полицейские свалили, а я, вспотевший и едва не депортированный, начал рисовать в голове планы мести туркам. Правда, через час приехал эвакуатор и попытался погрузить мою тачку к себе на кузов, чтобы отвезти на штрафплощадку. Полицейские вызвали его в ответ на мою хитрожопость. Шофер эвакуатора маялся с рычагами около часа. Он засовывал под машину специальные захваты и пробовал ее поднять. «Победа», как и пристало машине с таким названием, неподвижно стояла на месте. Секрет был прост — захваты пробивали прогнивший пол и залезали в кабину. Когда эвакуаторщик заметил это — то, будто старый паркинсонщик, трясущимися руками стал дергать рычаги, чтобы вытащить захваты. Но они застряли и грозили вырвать с мясом весь салон, как мы, снимая штаны, выворачиваем штанины. Осознавая всю свою ответственность за вред, причиненный арестованному автомобильному средству, бедный бывший эмигрант из Хорватии, боясь, что его за это отправят назад на Балканы, залез под мою тачку и долго оттуда не вылезал. По-моему, он зубами отгрыз свои захваты, так как другого способа освободить их не было. Я сидел на балконе, ел Олежковы семки, плевал шелуху прямо на эвакуатор и наблюдал. Бежать вниз и качать права я боялся — как бы юные натуралисты не приехали еще раз и не решили отвезти «Победку» в «Декру» — техническое бюро, где проходят обязательный осмотр машины, которые допускают на немецкие дороги. Она бы разлетелась в клочья на стенде, который, имитируя вибрацию на дороге, проверяет амортизаторы, и поубивала бы немцев, торчащих в это время под машиной и что-то там записывающих. Хорват сел в свой эвакуатор и собрался было ехать, как тут гражданский долг владельца немецкого паспорта снова палкой выгнал его на улицу. Он достал из кузова огромный «башмак» — специальное устройство, которое крепится с двух сторон на колесе машины, блокируя его. Он лазил с тем «башмаком» еще добрый час, но так и не нашел способа впихнуть его под машину, поскольку передние и задние колеса отличались по высоте и всеми другими параметрами, и просвет под днищем не давал ему этот «башмак» туда вмостырить. Он харкнул на стерильную берлинскую мостовую, матюкнулся похорватски:

— А сим тоу причкоу глову ебат! — Перевод ищите в словарях, я знаю только, что словом «причка» они называют письку у девчонок, и поехал назад во двор полиции.

Я же пошел к Джону, дождался ухода Сандры и поинтересовался у специалиста, какие краски невозможно смыть с поверхности автомобиля. А еще я взял у него напрокат разные колющие, режущие и просто западлистые инструменты, дождался ночи и вышел на улицу. Работал я долго. И так же долго потом спал. Жуткие вопли с улицы разбудили меня в тот миг, когда я плавал во сне в огромном бассейне, правда, почему-то с хвостом русалки и сиськами. Орали, конечно же, чурки. Все они сидели на государственном пособии, и никто из них нигде не работал. Дрыхли они долго и, к счастью, дали выспаться и мне. Каждая машина на нашей улице была мной тщательно обработана. Немецкие номера отличаются от наших тем, что они сделаны из гораздо более тонкого металла и ломаются, в то время как наши только гнутся. Я выступал свои молоточком, и они вернули себе гордые украинские формы. А туркам я каждый номер разломал на малюсенькие кусочки, так что им оставалось разве что играться ими в паззлы. Моей больной фантазии хватило на всех. Заодно, правда, я разрисовал тачку толстожопого немца, которого встретил в первый же день после приезда. Без злого умысла, так, по инерции.

«Ничего, потом вышлю ему из дома открытку», — подумал я.

Машины турков были расписаны в духе неофашизма. Чтобы сбить с толку полицию, я малевал взятой у Джона краской огромные свастики на стеклах и писал на высвободившихся от номеров местах «Fuck turkish». Краска не только не отмывалась, но еще и воняла, как куриный помет, да и выглядела так же, оставляя грубые рельефные следы на поверхности. Казалось, будто кто-то ходил по улице с наседкой, сдавливал ей шею и заставлял гадить на машины, а потом размазывал помет пальцем по стеклу. Именно так, наверное, и напишут в своем протоколе немецкие полицаи. Не мог я отказаться и от создания гвоздем гравюр на лакированной поверхности наиболее дорогих автомобилей — трехбуквенных слов, в которых первая буква «X», а вторая «У». Это, по моим расчетам, должно было окончательно сбить полицию с панталыку, наводя ее на мысль, что это дело рук интернациональной банды фашистов-москалей. Когда приехала полиция, турки выкрикивали что-то и махали руками в направлении нашего окна. Никогда в жизни я так сильно не потел, особенно в задней части моего тела. Под каждую штанину можно было ставить миску для стекающей с них воды. Полицейские поднялись наверх, но Томас в двух словах ответил, что его постояльцы — украинские музыканты, и никому зла не желают. А тем более несчастным туркам. Мы — за мир. Да здравствует украинско-немецко-чурбанская дружба. Конец цитаты. Полиции этого вполне хватило, чтобы впредь никогда с подобными мелочами в его дверь не звонить.

«Победу» после этого случая я припарковал аж возле военного аэродрома Темпельхофф, за два километра от дома. Там ей ничто не угрожало. Более-менее реальные клиенты звонили все реже. Полька дала мне четыреста марок задатка, пообещав еще три тысячи шестьсот в день отъезда. Навешав мне на уши с три мотка макаронных изделий, она дождалась момента, когда мы, наивные простачки, собрали чемоданы, и в последний день действия визы объявила, что больше не даст. Мной в те времена можно было настращать разве что голубя, который какал Томасу на балкон, но факт кидалова разбудил во мне Джека-потрошителя. Слава богу, что у меня тогда не было бензопилы. Два аккуратно разрезанных на филейчики трупа сейчас бы покоились на одной из помоек Берлина в пакетиках из «Пенни маркт». Я пригрозил польке русской мафией, которая должна была выпотрошить ее семью и в Польше, и здесь, вместе с ее мужем-хорьком. Не знаю, подействовало ли это на нее, но свет с того момента в ее окнах не горел. Правдами и неправдами я продлил визу, из-за чего оказался в долгу перед Томасом, как моральном, так и финансовом. В визовом бюро я должен был кашлять, как пес, чтобы Томасу поверили — мне нужно подлечиться в Берлине несколько дней, иначе я заражу пол-Европы какой-нибудь чахоткой.

Фабиан приходил еще раз сорок. Уже якобы должен был принести деньги — и забыл, потом снова забыл, потом пес околел, а потом я видел его вместе с этим псом в парке и сказал ему все, что я о нем думаю, на эсперанто с примесями доброжелательного русского и украинского сленга. Олежка, гоняя по Берлину в поисках свалки, научился интуитивно отыскивать в кустах аккумуляторы,бывшие в употреблении колеса, мойки, пылесосы, краны, утюги и другой дефицитный в Бучаче товар. Он загрузил им свой «уазик» и, послав всех на три буквы, благополучно отправился в обратное путешествие в одиночку. Бард ходил по вечеринкам, курил шмаль и кайфовал, особо моими бедами не проникаясь. Потому что беды-то были мои, а не Бардовы. Вся толпа, которая собиралась отчалить с Олегом и которую он кинул, поехала домой поездом. Я остался один, страховка у «Победы» закончилась, а новая стоила 250 дойчмарок, которые я мог разве что нарисовать красками Джона в тетрадке по математики.

В одно промозглое холодное утро я поднял Барда и сказал:

— Бард, я звонил этому типу, который хотел меняться на «мерс». Он отказался ехать сюда и просит, чтобы мы приехали к нему. Садись со мной, будешь зырить в карту. Поедем огородами, чтобы было поменьше полиции.

— О'кей, — неожиданно согласился Бард.

Мы встали и поехали в Вальсдорф. По прямой туда было километров сорок. На одолженные у Томаса деньги мы заправили шесть с половиной литров бензина и отправились в неизвестность. Как назло, полиции в городе было, как мух в студенческой столовой. Бард держал палец на карте и вел им по боковым улочкам, выискивая наименее заметные дороги. Сто раз мы заезжали в тупики и упирались в ворота заводов и депо. Сто раз мы останавливались на светофоре непосредственно за полицейской машиной. Сто раз мои сфинктеры сжимались тисками, ощущая напряженность ситуации. Поездка без страховки грозила нам пожизненной депортацией из Европы и конфискацией машины, черт бы ее побрал! Я проклял художника, Орыську, Львов, Новоеврейск, себя, Лесика с Вовкой, их сигареты, проклял все, что было связано с этим супернефартовым тарантасом, который лучшие месяцы моей жизни похоронил в турецких гетто Берлина. В конце концов, мокрые и счастливые, мы вышли из машины напротив забора автомастерской Франца Бодена в Вальсдорфе. Я позвонил, нам открыла его жена:

— Оля, — отрекомендовалась она. — Я из Броваров, мальчики. Еще тогда хотела вам сказать, но как-то не решалась. Заходите. Боже, Франц был так зол, когда ты отказался. Он и «мерс» тот продал уже, но я его попросила на что-то другое поменяться.