— Майн наме ист Фабиан. Их бин интевестед ин дев ауто.²⁵

Мне непреодолимо захотелось его послать, далеко, по-украински, куда-нибудь, вместе с собачкой, слюнями, гипсом и бинтами. Столько придурков в один день — это уже какая-то тяжкая карма, а не реалии. Но миссия моя, мой долг одержали верх над эмоциями.

— Я-а, я-а. Битте. Меня звать Андре. — Почему я вдруг ступил и не сказал просто — Андрей? Что-то происходит с людьми в моменты, когда не знаешь, что лучше сказать, и несешь всякую херню.

По-немецки, как уже было сказано, лабал я слабо, но Фабиан… То ли ему поезд что-то лишнее переехал, то ли он пол-алфавита с детства не выговаривал — одним словом, этот неприятный факт очень затруднял наши переговоры.

— Вев, — сказал он вместо английского «вел». — Ай гона твай зис кав. — Типа, поездить хочет.

— Как ты, брат, со своими костылями в машину-то сядешь? — спросил я, показывая на следы его экзекуций.

Ай вел твай, — провякал он на тайском диалекте хренового английского, на фоне которого я мгновенно почувствовал себя сэром Гордоном Байроном. Фабиан принялся втискиваться на водительское кресло. А его пес — полез через него на соседнее место на диване, доставляя своему хозяину страшные мучения и боли. Он стонал и кряхтел, но пса не сгонял. Выдворить его можно было разве что с помощью гранаты со слезоточивым газом, которой, к сожалению, ни у Фабиана, ни у меня в ту минуту не было. Пес грациозно перелез через хозяина, измазав изюмом, которыйсвисал у него из-под хвоста, мое КОЖАНОЕ, бляха, кресло нафиг и заляпав слюной всю торпеду. Я, благодарный сын своих периферийных комплексов, ничего не сказал. Но глянул на пса так, что тот понял: прежде чем залезаешь в мою машину, надо жопу, как минимум, хорошо вытереть об асфальт. Фабиан занял наконец место пилота и начал дергать сразу за все ручки и тумблеры. Мне это напомнило случай из моего армейского прошлого, когда я откачивал Рому Мордуховича от эпилептического припадка, а он, не обращая внимания на мои потуги, залепил пеной, как шпаклевкой «церезит», ровно половину неврологического отделения Калининского авиационного госпиталя. Изо рта Фабиана вываливались остатки сарделек, бургеров, винегретов и другой немецкой хаванины, но «Победа» не двигалась с места. Он вспотел, из-под подмышек у него мерзко воняло дохлыми крысами, пес лизал себе что-то между лап на боковом сиденье, а ситуация не менялась. Я — на заднем диване — задыхался от ненависти и хотел попеременно задушить то собаку, то Фабиана. Но не решался на это, так как брезговал тем, что выпадало из его ротовой полости. В конце концов я набрался сил и крикнул:

— Курва твоя мать!

— Вас?²⁶ Вас? — прошептал Фабиан, и пес стравил немного бутана из своего кишечника в замкнутое пространство машины.

— Шо ты вас, бля, шо ты вас? Шо ты тачку ломаешь? — Понятно, что Фабиан уловил только эмоциональную часть моего спича.

— Дизе ауто нихт фавен.²⁷

— Чувак, дай я сяду за руль, и ты увидишь, шо такое «фарен», — прошипел я наполовину по-немецки, наполовину на эсперанто с примесями яворивского народного эпоса. Бедный Фабиан нанес себе кучу новых травм, вылезая с переднего сиденья, а я сел на его место и, не обращая внимания на пристальный взгляд его попукивающего друга, рванул на себя рычаг передач и тронулся со второй, как настоящий украинец, паля сцепление. Машина нервно дернулась, как гордый окунь, который гонял по озеру маленьких рыбок и вдруг сдуру зацепился плавником за крючок пьяного дядьки Стефана, который, не подозревая о таком приятном повороте событий, наливал в лодочке еще полтишок за здоровье кума. Фабиан, на заднем диванчике, ударился обмотанной головой о заднюю стойку, как называли у нас в гаражах штуку, на которой держится крыша машины, пес еще разок испортил воздух, и мы отправились в путешествие по району Нойкельн. Два турецких дедка, которые годами сидели возле подъезда и играли в нарды, только покосились в нашу сторону, но для людей их темперамента это означало, как минимум, острое предынфарктное состояние, стабильный энурез и гормональный кризис. Я выехал на широкую улицу, которая вела к супермаркету «Карштад». Через двести метров был светофор, и, зная норов своей тачки, я начал заблаговременно тормозить.

— Вай соу эли?²⁸ — пришел в изумление Фабиан.

— Это не эли — это в самый раз, — честно ответил я. Машина долго и протяжно скрипела, собирая на себе взгляды перепуганных немцев и гостей столицы. Мы затормозили ровно на белой линии светофора, за которой в трех метрах стоял полицейский на мотоцикле и всю свою никчемную жизнь ждал, кто же из честных берлинцев все-таки пересечет запретную границу. Он повернул голову на скрип тормозных колодок и, увидев то, что снилось ему в детских кошмарах, завел мотоцикл и в панике слинял в глубь города Фабиан отметил это парадоксальное событие, и его желание завладеть чудо-машиной вспыхнуло с новой непреодолимой силой. Внутренний голос, не дождавшись моей реакция на его знаки, щипнул меня за задницу и дал понять, что на первый раз инвалиду хватит позитива, тем более, что «Победа» накатом делала любую другую машину, развивая опасную для ее собственных тормозов скорость. Я заметил зазор между двумя «ситроенами», въехал туда с ра тону и сказал:

— Вел, Фабиан, иц инаф.

— Ай вили, вайк дис кав, — сказанул он, устраивая мне новый сеанс расшифровки логопедических загадок. — Ай гонна синк енд кол ю тумовов. — Пес пукнул на прощание, оставил кусок изюма на переднем сиденье, и выскочил, подбодренный моим пинком, которого хозяин не заметил. Взгляд пса я запомнил надолго. Из всех созданий, которые когда-либо хотели меня сожрать, у этого взгляд был самым добрым.

Дома снова было людно, как на вокзале перед концом света или перед приходом поезда «Черновцы—Перемышль», из которого не могли вылезти пассажиры, что ехали до Львова, так как те, кто ехал в Перемышль, атаковали вагоны со всех сторон и своими телами замуровывали выход. И бедняги вынуждены были стать их попутчиками до Польши, в большинстве случаев даже без паспортов.

Томас в коридоре что-то мелодично мяукал по телефону, а вся чертова банда догнивала на матрасах и прямо на сумках после пати «У Карстена». Я пробрался между ногами Томаса в кухню, схавал парочку сосисок. Потом оказалось, что они предназначаюсь для собак, но лаять я после этого не начал. Снова прибежал откуда-то из предместий Олежек. После изнурительной пешей прогулки по индустриальным районам Берлина он готов был съесть всю гниющую в квартире биомассу. Но обошлось без каннибализма — он прикончил парочку предложенных мной сосисок — Томас собирался в гости к подружке, у которой была собачка Поц. Олежек тоже не залаял, и я, успокоенный этим, пошел спать. Сны были фиговыми. То какой-то мудак бесконечно бегал за мной с топором по магазину, то я бегал с топором за этим мудаком. Поздно вечером Томас привел подружкувместе с Поцом к себе. Поц, цокая когтями, как маленькая крыска, бегал между телами и искал, на кого бы поссать. Подружка, хрупкая девочка Лили, наверное, чувствовала себя как на вулкане, восседая верхом на Томасе, и один бог знает — как у них происходили любовные игры. Ее вопли я до сих пор вспоминаю с содраганием. Не понимаю, как мне удалось тогда сдержаться и не вызвать полицию. Я выскочил на улицу прогуляться — было шесть утра. Завернув за угол, стал на цыпочки, чтобы заглянуть в окошко дружбана Томаса — художника Джона. Он не любил задергивать на ночь шторы, и под утро можно было узнать много новенького. Его жена Сандра развелась с ним год назад и приходила поиграть с ним в прошлое. Они занимались этим до самого утра напротив окна, не выключая свет. Джона это возбуждало. Ему было 40 лет. Скоро и мне сорок, неужели я тоже не буду выключать свет? Джон и Сандра дрыхли, сплетя синие от холода ноги. Я вернулся назад и увидел прямо на тротуаре истерзанный, искореженный номерной знак от своей машины. В нескольких метрах дальше валялся еще один — в еще более плачевном состоянии. Я в панике подбежал к «Победе»: окна и дверь были обхарканы, а на капоте — следы от кроссовок какого-то турецкого быдла. На крыше машины стояли пустые банки от пива и огромная гора скорлупок от фисташек, как будто их тут жрало стадо орангутангов. Кровь ударила мне в голову так, словно это Ниагара решила изменить направление и пробить небо. Я бегал вокруг, прижимая к груди искореженные номера от машины, будто собственные сломанные крылья. Мне хотелось поджечь весь Нойкельн, а всех чурок, вместе взятых, посадить на товарняк и отвезти назад, в Чуркестан. Я взбежал наверх. Томас под краном в кухне мыл своего Филипка.

— Томас, ви маст кол зе полис, — взвизгнул я. — Туркиш дистройд май кар!²⁹

— Я-а, я-а, — спокойно заметил Томас. — Ай кол зе полис.³⁰