«Оба-на, — подумал я, — видать, в Берлине так же популярно просить закурить, как и во Львове».

— Хав ар ю, Кузма?¹⁶ — к превеликой своей радости я услышал голос Карстена. Он застегивал свою военную ширинку на все сто сорок пуговиц, что в принципе отбивало охоту лишний раз ее расстегивать.

— О'кей, айм гоинг хоум,¹⁷ — ответил я голосом великомученика Степана, если такой вообще когда-то существовал.

— Факинг аут! — позволил себе не согласиться со мной Карстен. — Ви гонна визит «Бункер». Ю ноу «Бункер», Кузма?¹⁸ — И он расплылся в такой дружеской ухмылке, что моя икота сразу куда-то пропала. Я хотел спать, мне было себя жаль, на автоответчике наверняка были какие-то звонки о покупке машины, и я возразил:

— Сенк ю, Карстен, сии ю туморров.¹⁹

— Но, Кузма, сии ю нав!²⁰ — Он втащил меня за шиворот в старый «трабант» (пластмассовая тачка, производства ГДР), запихнул на заднее сиденье и завелся. С воплем: — Ай фак наци! — он рванул с места и перечеркнул мои догадки о его принадлежности к неформальным меньшинствам. Мы неслись по ночному или уже утреннему Берлину. Карстен что-то кричал мне по-немецки, видно, спрашивал, дал ли я кому-нибудь под зад на вечеринке. Вторяки утратили свою магическую силу, и я уже не понимал немецкого. Но вежливо ответил, что покинул пати в таком же статусе, как и пришел, несмотря на единоборство с Линдой, на что он ответил:

— Линда толд ми зет ши факд сам юкрейниен гай. Ай синк ит воз ю, Кузма.²¹

К счастью, это был не я. И те же историки никогда не узнают, кого она все-таки изнасиловала. Одно я знал наверняка — секс у нее был с трупом.

Клуб «Бункер» находился на глубине 10 метров. Нас обыскали огромные чернокожие секьюрити, пихая свои миноискатели в самые неожиданные места. Карстен громко кричал, что его немецкая жопа не для жирных черных лап, за что получил кувалдой одного из них по голове и благополучно прошел в клуб. Вся комната была от пола до потолка по периметру заставлена колонками. В тот день, как и месяц спустя, там играли диджей Спайрал Трайб из Шотландии. Они писали свой музон прямо во дворе клуба в советских военных машинах, брошенных здесь после отхода нашей армии. Хардкор — техно со скоростью 220 ударов в минуту — заморачивали голову с мощностью в 25 киловатт, и чтобы ты не потерял сознание — огромный негр прижимал тебя на пару минут к стенке. После адаптации ты проходил дальше и попадал в спектральную комнату. Она была заполнена специальным цветным газом, со сладковатым вкусом, и ультрафиолетовые лампы создавали иллюзию, что ты видишь все вены и косточки на своих руках. Диджей скакал за своими вертушками вспотевший и измученный, как битюг, который таскал по Санкт-Петербургу первые трамваи. Синие круги под его глазами были размерами с блюдце, будто его били по морде все стройбатовцы Новоеврейска. На нем было два рюкзачка, в которых спали... его дети! Одному, в рюкзачке спереди, было с полгода, тому, что был сзади, года два. Детки спали и видели сны о Чебурашке. Точно знаю. Так как мне на их месте хотелось бы посмотреть именно этот сон. Я рассмотрел все капилляры и косточки на своих руках. Даже выковырял из носа козу и изучил ее спектральную структуру. Содрал пару моднячих движений у людей на танцполе и покорчился вместе с ними. Я был там как инопланетянин в мохеровом вязаном свитере и джинсах «Авис»,купленных в военторге. Но я был в Берлине. Я мог стоять в лыжах, с тарелкой пельменей в руках и в маске сварщика на голове и не вызвал бы ни у кого ни единой эмоции. Карстен притащил какие-то таблетки и запихал одну мне в рот, оставив на слизистой рваную рану. Я сплюнул в темноту как минимум двадцатку дойчмарок, но больше сэкономил на карете интенсивной терапии, которую пришлось бы для меня вызывать в противном случае. Немного попрыгав под Спайралов, я вошел в раж и без помощи экстези провел ярчайшую клубную ночь в моей жизни, вплоть до полдевятого утра. Больше я никогда не пойду в украинский ночной клуб — настолько меня тогда вперло. Я не хочу рушить идеалы. И они у меня остались нетронутыми, как коренные зубы мудрости. Карстен долго прощался и настаивал на том, что в следующий раз экстези буду выставлять я. Я же пообещал ему, что в следующий раз выставлю ему даже вареники со шкварками и с лучком. Он меня так задолбал своей манерой говорить рот-в-рот, что я готов был выдать государственную тайну взамен на его исчезновение. Так как тайны я не знал, а стоматит от воздушно-капельной инфекции был уже на подходе, я сказал, что иду отлить, и просто сбежал. Тупо вскочил в трамвай, который остановился за ближайшим углом, и проехал до первой попавшейся станции метро. Карстена я больше никогда в жизни не встречал. Он снился мне пару раз, и то после перепоя — в роли медсестры, которая пихает мне в задницу церковные свечки. Я даже пить бросил, чтобы он не травмировал мою неустойчивую психику. И он исчез навсегда.

— Энди, ю хев сам меседжес,²² — сказал Томас, когда я приполз домой. Я включил автоответчик, и тот прохрипел мне пару номеров придурков, которых интересовала моя машина. Перезвонив по одному из них, я выяснил, что вероятная будущая счастливая обладательница прекрасного антикварного авто — дамочка, полька, у которой муж — немец. И живут они в трех кварталах от меня. Я забил с ними стрелку на после обеда. Второй больной — чувак с голосом безумца и, как потом выяснилось, с таким же видом. С ним я добазарился на часок попозже. Полька с мужем пришли точно в назначенное мною время. Пани Клаудия и господин Курт. Они были как из фильма про Флипа и Флапа. Она — большая и высокая, он — маленький и хиленький. Пани Клаудия вела разговор в стиле психологического прессинга:

— Пане Анджею, это авто мой муж мог бы купить у вас за приличную цену. Но цена, приличная с вашей точки зрения, может оказаться неприличной с его. Мой муж много работал. Он был механиком и зарабатывал на жизнь тяжким трудом. А кем вы работаете, пане Анджею? Если у вас есть желание остаться в Германии, господин Курт мог бы помочь вам устроиться сварщиком! Вы умеете сваривать? Если у вас есть родственники, которые хотят переехать сюда, мы можем помочь им с работой. Они умеют сваривать, ваши родственники? Сейчас здесь нужны сварщики, правда, Курт?

— Я-а, я-а, — качал головой старый сморчок, а я, раскатав губу, слушал ее бредни со сладко-отупевшим выражением лица и уже был готов позвонить и осчастливить свою Барбару, что мы переезжаем в Берлин и она будет гордо носить титул жены Кузьмы-сварщика. В те времена надурить меня было просто, и полька, ощутив брешь в моих мозгах, продолжала эффективно ее расширять.

— Мы живем в Берлине десять лет, пане Анджею. Я занимаю высокую должность в польском товариществе, правда, Курт?

— Я-а, я-а.

Так что все расходы по переоформлению машины мы берем на себя, а сколько вы хотите за машину? — предоставила она наконец слово и мне. Пережевав сопли и сглотнув всю выделенную за время ее монолога слюну, я сказал:

— Десять тысяч марок.

— Тогда спокойной ночи, пан Анджей. У вас есть наш телефон, и когда у вас спадет температура, дайте нам знать. Правда, Курт?

— Я-а, я-а.

— Пани Клаудия, а сколько вы можете дать за машину? — почти с отчаянием спросился я у нее.

— Тыле, иле она коштуе.²³

— А иле то коштуе пани зданем?²⁴ — почти заплакал я.

— Килька она коштуе, Курт? — обратилась она к мужу.

— Я-а, я-а, — по инерции ответил он, а она перевела:

Муж должен подумать. Добраноц, пане Анджейку, — ласково обратилась она ко мне под конец разговора и заработала еще одно бонусное очко в свою таблицу регистрации верных психологических ходов. Они застучали копытами в сторону своего «опель-капитана» 1939 года, который по сравнению с моей шаландой выглядел, как тщательно вылизанное собачье яичко. Я сел в машину, включил радио. Передавали ситуацию на дорогах Берлина для тех, кто возвращался на машинах с работы домой. Весь спектр переживаний от встречи с полькой разрывал мою голову. За полчаса я успел поверить в то, что буду сварщиком на немецкой стройке, что тачку продам за приличные бабки, что перевезу сюда Барбару и остаток своей жизни пролаю на соловьином языке Гитлера и Шнитке. Не успел я оклематься от полярно меняющихся перспектив, как передо мною вырос странный крендель с собакой. Он весь был обмотан бинтами, пластырями. Рука его была в гипсе. Возможно, любовь к езде на машинах прошлой эпохи оборачивалась для него такими плачевными последствиями. Казалось, он решил перебежать колею перед поездом, и нога застряла между шпалами. Меж тем его пес, огромный сенбернар, выглядел опрятно, но время от времени попердывал. От старости, как объяснил позже хозяин. Изо рта исполинской собаки постоянно висела слюна, будто шнурки от кроссовок, хозяин вытирал ее рукой, а руку — себе об штаны.