САЯНСКИЙ ВЕТЕР

…И как в подсумке — в подвесном ковше лежит руда — заряды семилетки…

В Красноярском крае я провел в поездках около двух лет. Если я вам скажу, что человек перебрасывает горные реки из одного бассейна в другой, вы, может быть, мне не поверите. Но взять, к примеру, реку Тёя, ее верховья. Посвященные Енисею, они неожиданно изменили свое русло и потекли в Обский бассейн.

С чем же это было связано? Вы думаете, с какими-нибудь геологическими сдвигами?

Нет, эти сдвиги произвели человеческие руки. У подножья горы Абагаз люди решили взять руду, чтобы посвятить ее Западно-Сибирскому металлургическому комбинату. Кажется, ковш экскаватора вот-вот надкусит гору. Но этот ковш как раз и трудится над системой водоотводных канав, чтобы перебросить верховья Тёи из одного бассейна в другой и освободить подножье горы, ее рудное дно. Так что через несколько лет этот пейзаж изменится. Горы не будет. А вообще-то, откровенно говоря, я не понимаю, почему до сих пор не строят в Саянах металлургический комбинат. Зачем отвозить тейскую руду, когда под боком свой уголь?..

Абакано-тайшетская магистраль… Железнодорожное звено трехтысячекилометрового Южсиба…

От Магнитогорска до Тайшета…

Южсиб разгружает «центральный железнодорожный проспект» России — транс-сибирскую магистраль. Строителем Южсиба была еще первая пятилетка, а завершает работы — семилетка.

Первая начала и первая кончает!

Семьсот девятнадцать километров рельсового пути — это и есть дорога Абакан—Тайшет, через которую пройдут грузы с Дальнего Востока на Кузбасс и в Среднюю Азию, дорога, которая вызовет к жизни новые месторождения в драгоценных Саянах, дорога сурового мужества и окрыленной романтики.

Теперь Тайшет — крупнейший сибирский стрелочник — по южному маршруту быстро добирается до Кузнецка, а там — в Павлодар, Акмолинск и Карталы и — через степи Северного Казахстана — на Урал!

Это примерно все, что знал я о Южсибе, когда мы покидали Минусинск, чтобы познакомиться с людьми строящейся магистрали, с ее пейзажем и настроениями…

В Кошурниково я сказал:

— Ваша стройка похожа на какое-то героическое произведение.

— Героическое произведение? Пожалуй, вы правы. Но героев вы здесь не найдете. По крайней мере — сегодня.

— А завтра?

— Завтра — да. Завтра станет ясно, кто был героем сегодня. Поэтому я и хочу познакомить вас с теми, кто был здесь вчера.

— Но неужели среди своих сверстников вы никого не можете выделить?

— Наши жизни слишком заурядны, в них нет ничего примечательного…

Так отвечал молодой человек, который до 17 лет ни разу не видел паровоза (он жил безвыездно в колхозе села Ново-Григорьевка), а в 27 лет стал старшим инженером строительно-монтажного поезда № 341.

Так отвечал Владимир Кривочуерин, когда мы остановились у Лысой горы, которую обнимали две таежные реки — Джебь и Моргоз.

— Что вы видите под этой горой? — продолжал старший инженер. — Вы здесь ничего не видите. А я вижу великолепный рабочий поселок. Вижу героя, именем которого он уже назван. Это поселок Стофато. Поселок имени Кости Стофато…

Я не стал расспрашивать. Мне показалось, что Кривочуприн хочет немного помолчать, как это делают, когда намерены заострить чье-то внимание.

И молчание становилось красочным. Потому что я уже видел в этой саянской тайге вагончики и палатки строителей, видел бревенчатые домики и каменные кварталы в Кошурниково, и все это появилось недавно. Но здесь, у Лысой горы, еще ничего не было, кроме молчания.

«Вчера, 2 ноября, произошла катастрофа. Погибли Костя и Алеша. Плот задернуло под лед, и Костя сразу ушел вместе с плотом…»

Это место в дневнике Александра Михайловича Кошурникова Владимир Кривочуприн отчертил ногтем.

Здесь, у Лысой горы, на будущем разъезде Стофато, подарил мне главный инженер Кривочуприн эту небольшую книжечку, изданную в Томске.

На темно-голубом, как река Джебь, переплете написано: «Изыскания железнодорожной линии Абакан — Тайшет».

Я жадно стал листать страницы этого потрясающего документа и все время на полях брошюры (под девятнадцатой строчкой сверху) мелькала зарубка, сделанная ногтем старшего инженера.

Сам того не подозревая, Кривочуприн одним ударом сделал отчерки на всех страницах, и теперь я читал только то, что им было невольно отмечено.

«…трасса заросла многовековой тайгой, что дает возможность трассировать по ней линию без особого укрепления берегов и регуляционных сооружений…»

«…у Кости сапоги почти развалились. Он ходит, подвязывая их веревочками».

«…решили перейти на правый берег и там делать плот. Это чуть не стоило жизни Журавлеву, который провалился под лед и едва-едва выцарапался на берег…»

«…вчера ночью погорели у Алеши ватные брюки, а у меня стежонка. Чувствуется общее утомление. Правда, никто об этом не говорит, однако заметно…»

«…решили плот бросить и ниже порога рубить новый, уже четвертый по счету…»

«…снег нас просто преследует и не дает убежать. Сухарей, собственно сухарных крошек, осталось на один день…»

«…проплыли сегодня до пк 1520. По колено забило снегом и смерзлось, пришлось плот бросить. Это уже пятый наш плот. Завтра будем делать новый…»

«…Алеша выскочил на лед и полз метров 25 по льду с водой. К берегу пробиться помог я ему, но на берег вытащить не мог, так он и закоченел наполовину в воде».

— И что потрясает больше всего, — неожиданно проговорил Кривочуприн, — это нечеловеческое упорство и верность делу. Слушайте: выбиваться из сил и все же карабкаться на утес, чтобы подвесить на видном месте мешки с образцами парод, а потом распухшими, обожженными пальцами брать карандаш и до последнего вздоха записывать свои наблюдения. Это, знаете ли, подвиг!

— Когда это было?

— В конце сорок второго года. Дневник Кошурникова найден был через восемь месяцев. А спустя семнадцать лет именами молодых изыскателей мы назвали станцию Кошурниково и два разъезда — Стофато и Журавлёво… Журавлева звали Алешей…

Теперь по-новому смотрел я на Лысую гору, под которой сегодняшний день отдает честь вчерашнему во имя нашего завтра.

Завтра в этой таежной глуши люди построят памятник Косте Стофато, те самые люди, которых тоже назовут героями через сколько-то лет.

— Все вчера и завтра, — сказал я с грустью старшему инженеру, когда он садился в машину. — А сегодня?

— Сегодня вряд ли вы найдете что-нибудь равное подвигу кошурниковцев, — ответил Кривочуприн и добавил с иронией: — Приезжайте через семнадцать лет.

Мы ехали от разъезда Стофато до станции Кошурниково, ехали над темно-голубой Джебью, по которой Время своей незримой рукой писало: «Изыскания железнодорожной линии Абакан — Тайшет».

— Вам надо лежать. Вы понимаете? Вы обязаны лежать, если хотите встать…

— Хватит меня уговаривать! — Фролов резко приподнялся и, опираясь локтями о подушки, прокричал: — Я не верю вам!

— Вы не верите медицине?

— Ваша медицина отстала. Она в восемнадцатом веке!

Зазвонил телефон. Прораб с Красного Кордона спрашивал, что делать. Девятнадцатиметровая выемка заполняется водой. Все плывет: откосы, экскаваторы… Вычерпывать приходится вручную.

— Я сейчас приеду, — сказал Фролов.

— Я вам запрещаю, — сказал врач.

Через двадцать минут главный инженер ремонтно-восстановительного поезда № 38 Виктор Пантелеймонович Фролов был у Кордонского тоннеля.

Он привел с собой из Курагина два экскаватора и попутно снял бульдозеры, работавшие на переправах через реку Ирба. Он расставил людей и когда понял, что опасность «линовала, сказал водителю:

— В «Красный партизан», в колхоз!

Теперь он думал о том, почему у нас не выпускают пчелиный яд или что-либо заменяющее его, как это делают в Чехословакии. Пусть! Он все равно будет покупать на пасеке пчел, только бы продавали ему! Но снова приходится упрашивать. Председатель колхоза говорит, что он, Фролов, его разоряет. Боже мой, что же делать? Какие еще колхозы поблизости? Куда поехать?

Вечером Фролов перечитывал (в который раз!) статью о тромбофлебите.

Закупорка вен… Надо лежать…

Затем он включил радио. Он слушал веселые и грустные песни — и вдруг:

Пока я ходить умею,
пока глядеть я умею,
пока я дышать умею,
я буду идти вперед!

На ногах у него были пчелы. Но радостней и больней, чем они — жалили слава, пронзительные и сладкие, и такие для него сильные. Ходить! Только ходить…

Ночью он не мог уснуть.

Какая тяжелая, счастливая, полная терпения и восторга жизнь! Нет, это просто нелепо: столько вынести, столько пережить, начать стройку и бросить ее на полпути!

Нет же, нет! Утром продолжаем рубить просеку, продолжаем отводить в сторону артемовский тракт, продолжаем отсыпать земляное полотно, продолжаем строить жилье, искусственные сооружения и тоннели. Все продолжается!

Только бы не стало ему хуже. Все должно продолжаться. Он начал, и он закончит. Закончит, выполнит, победит…

Ночью он вспоминал.

В Челябинске у него с Юлей была отличная квартира. Они приехали на стройку, и сначала пришлось жить в избе, где хозяева держали теленка. Наташа, дочка, заболела…

А когда он учился в институте и одновременно работал? Он получал семьсот рублей и триста пятьдесят отдавал за квартиру. Уже тогда ему сказали: «Надо лежать».

И одно время он лежал. Ему пришлось встать, нет — вскочить, когда он узнал, что Юля попала под поезд… Была осень… Она перебегала линию, и буфер зацепил сетку с продуктами… Травма… Больница… Горе…

Юля поправилась. И недавно у них родился сын, Вовка, и живут они теперь в Курагино, в новом доме, в своей квартире. Казалось бы — все хорошо. Так нет же: неужели снова ложиться ему в больницу.

И вдруг Фролову стало противно, что он все время вспоминает только плохое и тяжелое.. И вообще, почему он вспоминает, когда обязан жить так, чтобы каждая минута дышала будущим. Другие — пусть, но он не имеет права на воспоминания. И тем более помнить плохое, а хорошее забывать.

Хорошее? В его-то положении? Он не хочет себя сравнивать с Корчагиным, но как это помогает, когда неожиданно находишь свое здоровье великолепным по сравнению с тем, кто прикован к постели.

Корчагинский дух, вот что должно его окрылять. Лечиться и работать! Нет, во-первых — работать, а во-вторых — лечиться. Меньше думать об этом. А сейчас — спать. Это сейчас самое главное. Отдохнуть надо. Завтра, да нет же — сегодня пора начинать бетонировать трубы через реку Тартазяк… «И лечиться, — уже сквозь сон думает Фролов. — Не для того, чтобы жить или чтобы не было больно, а для того, чтобы работать».

Утром Фролов чистыми бинтами плотно обматывает свои ступни и вызывает машину.

Юля смотрит на него выжидательно и с надеждой. Она уже не знает, что лучше: лежать или мчаться на Тартазяк. Фролов говорит, что ему становится легче, когда он работает, когда он забывает о боли.

Фролов целует детей и уходит из дома прежде, чем в квартире раздается телефонный звонок и врач говорит: «Надо лежать».

Когда врач это говорит, Фролов заходит к нему в кабинет и объясняет, что ему некогда дожидаться, пока сестра придет на дом. Он просит сделать ему уколы в амбулатории и обещает в полдень приехать на процедуры.

И машина уходит на участок от сотого километра до сто пятьдесят седьмого по тому самому пути, который Фролов четырежды прошел пешком, когда изыскатели сдавали строителям трассу.

Недавно Виктора Пантелеймоновича Фролова правительство наградило медалью «За трудовую доблесть». Когда я узнал об этом, я вспомнил слова Кривочуприна, и захотелось мне оказать ему: «Да нет же, ты неправ, что только завтра станет ясно, кто был героем сегодня».